А-га! Кошка увидала мышку! — Уильям Сароян

В одно из воскресений 1919 года моя мама пришла домой из Первой армянской пресвитерианской церкви во Фресно й позвала моего брата Генри и меня с пустыря за нашим домом на Сан-Бенито авеню, где мы играли в футбол с соседскими мальчишками. По ее глазам я понял — что-то случилось.

Наш проповедник, как мы его называли, был сухопарый, жесткий, суровый и вместе с тем добрый человек по имени М. X. Кнаджян. Хотя он учился с американскими миссионе рами в их семинариях, как некогда мой отец, а значит, формально считался пресвитерианцем, его истинной религией было армянство. В молодости он ходил в школу в Англии, безупречно говорил по-английски, но проповеди читал по-армянски, словно ни один другой язык в целом свете не мог сравниться с ним в выражении возвышенных истин.

Нередко после воскресной школы я самостоятельно, без чьего-либо наущения, шел в церковь, потому что любил слушать звучание армянской речи Кнаджяна и смотреть с балкона на его паству, среди которой находился Крикор Аракелян, богатейший армянин в городе родом из Мпр- сована, где Кнаджян провел несколько лет, помогая молодым армянским революционерам.

Иногда его проповеди производили неизгладимое впечатление на маму, и я сразу догадался, что так было и в этот раз.

Она сразу перешла к делу.

— Я хочу, чтобы вы ходили в армянскую школу.

— Почему?

— Вы должны научиться читать и писать по-армянски.

— Для чего?

— Это наш язык.

— Мы и так на нем говорим, — сказал Генри.

— Разве не достаточно?

— Не достаточно.

— Уроки в армянской школе, — сказал я, — начинаются в апостольской церкви после занятий в американской школе, когда нам нужно идти продавать газеты.

— Один из вас перестанет продавать газеты и пойдет в школу. Другой будет учить уроки дома, но вы оба должны выучить наш язык.

— Но это даже не наша церковь, — сказал Генри. — Мы же пресвитерианцы. К тому же мы теперь в Америке.

— Знаю, знаю, — сказала мама. — Вместо того, чтобы гонять в футбол, нам обоим следовало быть в церкви и слушать проповедь преподобного Кнаджяна об армянском языке.

Аудиоверсия книги:

— Раньше проповеди посвящались вопросам веры, — заметил Генри.

Изучение армянского языка и есть вопрос веры. Мы с Генри обсудили между собой, кто из нас пойдет в армянскую школу, и решили, что это буду я.

И вот на следующий день после уроков в школе Эмерсона я прямехонько пошел в Краснокирпичную церковь, что на углу Вентуры и Эм-стрит. В предбаннике уже собрались десятка три мальчиков и три девочки.

Через несколько минут к нам вышел святой отец Каспарян в черной рясе, стремительно шагая между рядами, а за ним — Проф-Калфаян, недавно прибывший во Фресно из Парижа, где он изучал композицию с Винсентом Д’Энди. Проф. как его называли для краткости, был почти одного роста и сложения, что и святой отец или «айр-сурп» по-армянски. Он носил такие же усы и бороду, с той разницей, что у него они были подстрижены и нафабрены. Им обоим было под сорок. Оба были среднего роста, плотные, стремительные, с громкими голосами и гневными лицами. С минуту они изучали нас, заглядывая в каждое лицо, после чего велели девочкам отправляться по домам. Девочки зарделись и поспешили прочь.

Затем Каспарян и Проф-Калфаян повели нас вниз, где мы уселись на простые стулья, а они поднялись на маленькую сцену, на которой возвышалась большая классная доска, стояли стол с двумя стопками книг и пианино.

Каспарян благословил учеников и сказал:

— Пусть каждый по очереди, слева направо, назовет свое имя. Говорите громко и внятно, чтобы я почувствовал, что вы гордитесь своими именами. Если же вы ими не гордитесь, то начинайте с этой минуты. Вам предстоит научиться читать и писать на армянском языке. Это превосходный язык, не сравнимый ни с одним другим по своей простоте, силе, красоте, разнообразию, утонченности и мелодичности. Умение читать и писать на этом языке, а не просто понимать несколько слов, сказанных другими, или сказать пару слов, сделает из вас истинных армян. Итак, как тебя зовут, только громко.

Один за другим, семеро мальчиков назвали свои имена, но каждого из них Каспарян заставил произнести его дважды, потому что оно было произнесено либо невнятно, либо недостаточно громко.

Когда настала моя очередь, я был полон решимости не допустить, чтобы меня просили назвать свое имя дважды, и я прокричал его.

— Уильям? — прокричал мне в ответ Каспарян. — Мне нужно твое армянское имя.

— У меня нет другого имени.

— Почему твой отец нарек тебя этим неармянским именем, а английским или немецким?

— Незадолго до моего рождения, умер его друг, Уильям Стоунхилл.

— Кто кто?

— Уильям Стоунхилл.

— Армянин?

— Англичанин.

— Не может быть, чтобы среди друзей твоего отца не оказалось ни одного армянина, который тоже умер незадолго до твоего рождения. Почему твой отец не назвал тебя в честь одного из этих покойников? Почему наши сыновья должны увековечивать память усопших англичан? Твое имя должно быть Арам.

— Так зовут моего дядю с материнской стороны.

— Он умер?

— Нет, святой отец. Мой дядя Арам еще как жив.

— В таком случае, да благословит Господь его имя и жизнь, хотя умри он незадолго до твоего рождения, имя Арам стало бы для тебя достойным именем. Как это тебе удалось стать обладателем громкого голоса и внятной речи?

— Я продаю газеты. В школе меня часто просят говорить потише.

— В этом нет нужды. Господь любит громкий голос. Откуда родом твоя семья?

— Из Битлиса.

— Крикуны — все поголовно и балагуры. Резвы, шустры, сообразительны и обладают коммерческой жилкой. Не удивительно, что их сравнивают с евреями, нашими собратьями по несчастью, печали и неприкаянности. Да обретут они свою родину, как мы обрели свою, наконец. Следующий.

И следующий прокричал:

— Сунарр Муггердичян.

— Из Битлиса?

— Нет, святой отец, из Муша.

Наши храбрые воины. Господь благослови твой голос.

Когда все выкрикнули свои имена, Проф-Калфаян сказал:

Теперь я сяду за пианино, сыграю и спою одну песню. Слушайте внимательно, чтобы запомнить слова, а затем спеть вместе со мной.

Он исполнил краткое вступление к песне и запел ее громким, чистым голосом. Эго была печальная песня с затейливой мелодией про всадника, спускающегося с гор в долину. Размахивая левой рукой, Проф-Калфаян, снова исполнил ее, а правой выколачивал мелодию из клавиш, вместо того чтобы играть ее и дать нам поспеть вслед за ним. Оказалось, единственными исполнителями были он сам, Сунарр Муггердичян и я. Остальные едва-едва мямлили слова песни.

— Пойте все, пожалуйста, — прокричал композитор, но от этого было мало проку, ибо он добился только того, что песня исказилась, рассыпалась и заглохла. Проф-Калфаян вскочил, словно на него совершили покушение.

— Эта песня для того, чтобы ее пели, — закричал он, — сочиненная мною для вас. Вы кто, живые армяне или умирающие? Вы слишком долго держали свои рты на замке, и ваши легкие скомкались. Раскройте свои рты. Наберите полные легкие воздуху и орите, как утопающие. Это вам не школа Эмерсона, где учат американским манерам. Вы в родной церкви, чтобы научиться стать армянами, жить с гордо поднятой головой, громогласно и неистово. Армения стала наконец свободной и независимой. Разве сейчас время мямлить и умирать? Армяне не умирают, пока их не убьют.

Мальчик, стоявший рядом со мной, сказал:

— Они оба чокнутые. Завтра я сюда не приду.

Мы попробовали снова, и снова неудачно. Все дело было в том, что ни один из мальчиков не ощущал по-настоящему армянином.

— Сумасшедшие армяне, — сказал мальчик рядом со мной.

— Лучше б ты заткнулся и просто проорал эту песню, как от тебя добивается этот человек.

— Просто я не разносчик газет.

— Я потом тебе скажу, кто ты. А теперь — кричи.

В этот раз. В третий. Песня прозвучала хуже всего, и мальчик рядом со мной встал и улизнул.

Тогда Проф-Калфаян и святой отец раздали книги. Пока они раздавали книги, я заметил, что этот мальчик сидит в последнем ряду. В ответ на мой взгляд он скорчил мне рожу.

Книги были открыты на первой строке первого урока: «А-га. кошка увидала мышь» или «Ah-ha, gadoun dessav mougn»

Gadou — кошка

Moug — мышь.

Спустя два часа святой отец сказал:

Завтра в то же время и благослови Господь этих юных исследователей священного армянского языка. После чего я соскочил со своего стула, чтобы изловить того мальчика, но тот уже бежал по лестнице.

— Арам! — крикнул святой отец, и я понял, что зовут меня. Я остановился, повернулся и стал ждать.

— Будь добр подойди сюда.

Я подошел к маленькой сцене, где он сидел за столом, пока Проф-Калфаян огромным платком вытирал пот с лица и рук, бормоча себе что-то под нос.

— Да, святой отец?

— Почему мальчик, сидевший рядом с тобой, покинул свое место?

— Мы с ним поссорились.

— Из-за чего?

— Это чисто личная ссора, святой отец.

— Да, но из-за чего? Из-за него, из-за тебя, Проф-Калфаяна, или из-за меня?

— Из-за меня и из-за него.

— И еще до того, как я вас благословил, я увидел, как он выбежал на лестницу. Почему?

— Он неуважительно отозвался обо мне из-за того, что я продаю газеты.

— А чем он занимается?

— Не имею понятия. Я не знаю ею.

— Его зовут Абгар Гуркоян.

— Я не знаю его, святой отец.

— Его родитель — Мелик Гуркоян.

— Я и его не знаю.

— Я думал, ты хотя бы слышал о нем, потому что многие знают, что Мелик Гуркоян очень богатый человек и очень гордится своими детьми, в том числе своим сыном Абгаром.

— Не понимаю.

— Я задержал тебя здесь для того, чтобы его сын, придя домой, не сообщил бы ему ничего плохого о своем первом дне, проведенном в армянской школе. Когда он снова придет сюда завтра, я хочу, чтобы ты сделал вид, будто никакой ссоры не было и в помине.

— Хорошо, святой отец.

— Зато никто другой никогда не сможет нас оскорбить. Разве нет?

— Но они могут попытаться это сделать. Кстати, он скорчил мне рожу.

— Ради всего святого, пусть у нас будут только крупные неприятности. Если же они недостаточно крупны для того, чтобы мы вынуждены были убивать, пренебрежем ими иначе мы унизим сами себя. Понимаешь?

— Да, святой отец.

— Теперь ступай.

Я понимал, что святой отец прав, но от этого ненависть к тому мальчику не становилась меньше из-за того что тот не только неуважительно отозвался обо мне, но и потом сбежал.

Когда я пришел домой, мама спросила:

— Чему ты научился?

Я ответил по-армянски:

— «Ah-ha, gadoun dessav mougn»

Она, едва сдерживая улыбку, сказала:

— Ну что ж, и это начало.

Я поспешил в город и обнаружил Генри на моем углу с двенадцатью газетами из двадцати.

Я взял у него шесть и начал выкрикивать заголовки по пути в кофейню «Араке». Я сбагрил одну газету пьянчуге, выходившему из салуна «Белый фавн», но новости тут были не при чем, просто некто убил свою жену.

В «Араксе» один человек взял у меня газету, посмотрел на первую полосу, полистал. Из газеты выпал вкладыш, он его поднял и вложил обратно. Приведя газету почти в первоначальный свежий вид, он протянул ее мне с улыбкой, которая почти свела на нет выражение боли у него на лице. Я наблюдал за происходящим и несколько минут прислушивался к шуму, царившему в «Араксе», затем направился в «Йеттем», и там все в точности повторилось.

После чего я пошел в «Арарат», где через несколько минут я увидел, как входит посетитель. Потом я увидел как к нему подбегает официант и приветствует по имени Мелик-Ага, или господин Мелик. Для него официант быстренько приводит в порядок отдельный столик, затем подносит ему стул. Я увидел как почти все, кто сидел в «Арарате» повернулись к нему, заулыбались и закивали.

Человек, взявший просмотреть газету, вернул ее мне и я спросил у нет про того, кому все спешили показать свое уважение.

— Гуркоян?

Он кивнул.

Так вот он какой, этот гордый отец мальчика, который скорчил мне рожу.

Я отошел в дальний конец комнаты, где официант варил кофе для Мелика Гуркояна: вода, за которую мы всегда должны благодарить Бога, заливается в небольшую медную джезву с длинной ручкой. Дома у нас таких три штуки разной величины, начищенных до блеска и всегда наготове. Вслед за водой — две чайные ложки кофейной пудры, горкой. Затем суета вокруг сахара — без малого половину ложки — еще чуть- чуть, семь кристалликов, и вот теперь Мелик-Ага получит чашечку именно такого кофе, который ему нравится.

Но чашечка будет специально вымыта и протерта. А затем протерта снова, как показывает официант, пока джезва дожидается на стойке бара, а не на огне. Чашечка — сверхчистая — под рукой, смесь в джезве в нужной пропорции — наготове. Теперь нужно зажечь одну из двух горелок. Вот так… вы смотрите, Мелик-Ага? Будьте любезны, обратите внимание, что горелка включена на полную мощность, а теперь обратите, пожалуйста, внимание, что я не ставлю джезву на решетку, а держу немного над ней именно так как вы велели. А теперь нежно, медленно, извольте видеть, кофе закипает. Вода, кофе и сахар вспениваются, приобретая густой шоколадный оттенок, и поднимаются, поднимаются. И вот, Мелик-Ага, я снимаю джезву с огня и наливаю. Я наливаю сверхосторожно в сверхчистую чашку, чтобы пенка оказалась сверху. И вот я несу ее, несу ее вам Мелик-Ага. Видите? Тот встречает чашку кофе кивком.

Сколько заплатит богатый человек официанту за его труды, треволнения, за подчеркнуто уважительное отношение, искреннее и не вызывающее улыбки? Что получит от него официант за полную отдачу своему делу, за изящество, с которым он поставил чашечку на стол, именно туда, куда следовало? Что он даст ему за улыбку, за подобострастие и терпение? Что он даст ему сверх тех пяти центов, которые дают ему все? Может, десять центов, может, четвертак, полдоллара или доллар?

Человек снимает чашку с блюдца, подносит к губам и с шумом отхлебывает, словно он простой крестьянин из Муша, Вана или Битлиса. Он слегка откидывает голову, наслаждаясь. Отнимает чашку от губ, оставляя немного густой шоколадной пенки на свежевыбритой верхней губе, кивает официанту и ставит чашку на блюдце.

Все превосходно, так сколько же он заплатит?

Он извлекает из кармана пригоршню монет, отделяет пять медяков достоинством в один цент, остальное прячет обратно, берет официанта за руку и позволяет пяти монеткам посредством закона всемирного тяготения самим оказаться в ладони официанта, тем самым намекая слегка, что это не просто пять грошиков. Дозволяется думать, предполагать, заподозрить, что одна из них может оказаться золотой. Он сам так думает, официант так думает, равно как и все остальные, и каждый из них знает, что это ложь. Официант улыбается, кланяется и уходит, а человек снова подносит к губам чашку осознавая, что на него смотрят и что он этого достоин.

Официант подходит к тому месту, где стою я. Я предлагаю ему газету, как всегда. Иногда он берет ее, смотрит на нее и возвращает, но в этот раз он запускает руку в карман, вынимает деньги только что полученные от посетителя, протягивает их мне, как делают все нормальные люди безо всякой ритуальности и таинства, и забирает газету.

Так-так, посмотрим что это за монетки, а вдруг, все-таки, одна из них золотая?

Вот — Линкольн, Линкольн, Линкольн, но вот один кленовый лист и еще один. Короче, три пенни с Линкольнами и два канадских, а всем известно, что канадский цент стоит меньше американского, правда не намного. Что мне делать, вернуть пять монеток и забрать газету? Нет. Я вернусь к своему занятию и постараюсь продать еще одну газету по пути к тому углу, на котором стоит Генри. Я прохожу мимо богатого человека и иду к выходу, но он, конечно, привык к тому, что его все о замечают, он не привык замечать всех остальных.

Но когда я подхожу к двери, то слышу его голос:

— Мальчик, — по-армянски, — D’ghah.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь, но он по-прежнему смотрит прямо перед собой, мимо меня. Я жду. Если он хочет говорить со мной, то должен смотреть на меня, но он отказывает мне в этом. Не поворачивая головы, он молвит:

-Знаешь, мальчик, я не люблю ждать. Если ты хочешь продать газету, неси ее мне, пока я не передумал.

Он сказал это достаточно громко, чтобы все присутствующие услышали его слова.

Поднимается некто, сидевший за одним из столиков, и я с изумлением обнаруживаю, что это Карапет, младший брат отца моей матери. Он что, рассержен? Если да, то на кого? На меня? Или на богача? Карапет ведь и сам не беден. Но я остаюсь самим собой, даже вопреки неодобрительному отношению своей семьи, которую я обожаю и люблю особенно этого члена семьи. Он смотрит на меня в упор и ждет, что я скажу.

— Кто бы вы ни были, — говорю я, и старый Карапет делает шаг вперед, останавливается и ждет, но я все не понимаю, на меня ли он рассержен или на богача или на кого-то еще. — Я тоже не люблю ждать. Если тот, кто желает купить газету, не смотрит на меня, — теперь богач оборачивается в изумлении и возмущении, — то он не может купить у меня газету.

— А-га! — взревел Карапет, — слышали, все слышали, что ответил этому человеку сын моей племянницы Такуи! А затем, прямо — ему: И в особенности ты — слышал? Ты получил ответ, на который напрашивался. За пять центов ты хотел купить у отпрыска семейства Сароянов его гордость? Да всех твоих денег не хватит, чтобы купить даже газету у этого мальчика. — А потом он совершенно меня потряс, промолвив по-армянски, — А-га, кошка увидала мышь. — А потом в лицо богачу, — Вот ты и есть эта самая мышь.

Все еще во гневе, он жестом велел мне уйти.

На улице я подумал: «Откуда он узнал, что кошка увидала мышь?»

По пути к углу, на котором стоял Генри, я продал еще одну газету, и когда дошел до места, у него оставалось еще две.

Он зашагал домой, и я вместе с ним, словно он только того и дожидался, чтобы я пришел, и мы сразу же убрались бы восвояси.

Мы уселись за кухонный стол, и мама налила в две миски супа из кислой капусты. Пока мы ели, она нарезала салат из холодных печеных баклажанов, свежих помидоров, перца, лука и огурцов.

— Мой дядя Карапет заходил сегодня днем на чашку кофе, — сказала она.

Он расспрашивал про Генри и про тебя, и я сказала, что сегодня ты в первый раз пошел в армянскую школу. Он захотел узнать, чему ты научился, и я сказала ему то, что ты сказал мне: «А-га, кошка увидала мышку».

— И что он сказал?

— Он ничего не сказал, но ты ведь знаешь его. Можно понять, что он хочет сказать, даже когда он ничего не говорит.

— И что же он хочет сказать?

— Мне кажется, он считает, что тебе не следует ходить в армянскую школу.

— Разве он не хочет, чтобы я выучился читать и писать по-армянски?

— Дело не в этом, потому что я задала ему тот же вопрос. И опять он ничего не сказал, но я почти услышала его задумчиво вопрошающий голос,: «Что читать? Что писать?» А ты как думаешь?

— Я пойду в школу завтра, по крайней мере. Я очень люблю тридцать шесть букв нашего алфавита и звучание каждой из них, но я не знаю, хочется ли мне уходить со своего угла. Вчера ты была уверена в том, что мне нужно пойти в школу. Почему ты уже не так уверена сегодня?

— Он сказал, лучше всего было бы, если ты решишь сам.

-Во всяком случае завтра я в школу пойду.

И пошел, но на этот раз вместо трех десятков мальчиков пришли трое.

Каспарян снова благословил учеников и армянский язык. Проф-Калфаян сел за пианино, мы трое встали со своих мест без команды, не сговариваясь, и запели что было мочи. Проф-Калфаян встал из-за пианино, святой отец встал из-за стола с книгой, открытой на втором уроке, и тоже запел с нами.

Затем мы втроем работали над алфавитом до тех пор, пока не убедились, что никогда не забудем звучание каждой из тридцати шести букв.

После школы я снова пошел домой, и опять моей маме захотелось узнать, чему я научился.

— На этот раз «А-га, мышь увидала кошку» , но на деле я научился не этому.

Спустя мгновение, мама спросила:

— А чему?

Она творила так тихо, что я мог едва расслышать ее слова но все же слышал, может, потому, что я сам задал себе этот вопрос еще до того, как она спросила меня, и я хотел на нет ответить, но не мог. — Не знаю.

— Ты пойдешь завтра в школу?

— Святой отец сказал, что занятия будут продолжаться до тех пор, пока хотя бы один из нас будет их посещать. А хормейстер сказал, что будет приходить и исполнять песню.

— Что это за песня?

— Он сам ее сочинил… про всадника, который скачет с гор в долину, но песня вряд ли об этом. Я думаю, она о чем-то другом, об Армении, о смерти или о чем-то в этом роде. Вчера мальчик, сидевший рядом со мной, сказал, что они чокнутые. Они и в самом деле чокнутые, но не в том смысле, в котором он думает. Вчера он сказал, что больше не при на урок, но пришел. Быть может, я вынес с этих уроков что нет армянства, а есть — род человеческий. Святой отец и хормейстер — оба сумасшедшие, но только потому, что они как раз и принадлежат роду человеческому.

— Так ты пойдешь завтра в школу?

— Нет. Если только ради следующего урока, то я знаю, там будет: «А-га, кошка поймала мышку». Так что язык я выучил. Это прекрасный язык. Но прекраснее всего, когда он запечатлен в чертах лица, неизреченный.

— Значит, так тому и быть. Я рада, что ты сделал свой выбор.

— Мне не нравятся армяне.

— Я понимаю.

Я вернулся на свой угол. Генри прозябал там с четырнадцатью нераспроданными газетами. Ему удалось продать всего шесть. На гой стороне улицы у Хала Фарманяна дела шли еще хуже. Он продал веет четыре. Хал перешел улицу и сказал:

— Как нам быть? Никто не хочет больше покупать газеты. Я уже потерял тридцать центов.

Я взял половину газет у Генри и пошел по армянским кофейням, но когда я добрался до «Арарата», побывав в двух других, я вдруг сказал себе, что ноги моей там больше не будет. Долгое время я не мог объяснить себе, почему я так решил. Потом, спустя год-два после тот, как это заведение было закрыто и предано забвению, а я уехал из Фресно, сначала в Сан-Франциско, затем в Нью-Йорк, потом вернулся во Фресно и как-то шел мимо того места, где оно находилось. И тут меня осенило. Я понял, что всегда знал, почему. Именно там однажды вечером я видел упадок армянства, низведенного до рабского, самоуничтожительного выживания, и почувствовал, как то же жалкое и безнадежное чувство пробуждается во мне, против моего желания и без моего дозволения, и я понял, что обречен, как некогда были обречены святой отец и хормейстер.

1965

© Аудиоверсия книги:

Атмосфера и сведение: Творческое объединение Spayka.
Текст читает: Левон Сафарян.
Идея и реализация: сообщество «Аревахач»
При поддержке: Armenian Global Community