Фресно, кафе «Аракс

«Фресно, кафе «Аракс» — Уильям Сароян

Проклятая война 1918 года была позади. Мужчины Фресно давно возвратились из армии и сняли военную форму.

Конечно, с наступлением мира люди чувствуют себя свободнее, но я должен был каждый день продавать хотя бы по двадцать экземпляров “Ивнинг геральд”, чтобы сохранить свое место на том углу, где я торговал газетами. Теперь, однако, настали времена, когда продать хотя бы десяток газет было делом не из легких. Никто покупать не желает, нужно каждую газету уметь всучить. В газетах бывают новости обо всех странах мира, даже о совсем новых, как, скажем, Литва или Албания, а вот об Армении почти никогда не пишут. И все же наши старики как-то проведали: там что-то происходит, и они собирались в одном из кафе и толковали об этих событиях.
— Ну вот, — начинал кто-нибудь из собравшихся в кафе “Аракc” на Айстрит, — целых два века мы терпели рабство, а теперь, наконец, у нас собственное правительство.

— Почему это два? Не два, а три! — восклицал другой. — Вот положить бы конец этим бойням, и увидите: двадцать лет не пройдет, как население вырастет и станет не меньше, чем прежде.
— Мы потеряли около миллиона соотечественников.
— Миллион?! Два миллиона, а то и все три.
— Откуда же три, — раздается чей-то сердитый голос, — если перед началом войны армян-то всего было меньше двух миллионов?
Кто-нибудь еще такой же горластый и не очень осведомленный поднимает крик:
— Чушь! В 1890 году армян было больше пяти миллионов, а сейчас нас меньше миллиона. Чтобы достичь прежней численности, нам нужно по крайней мере лет сорок мирной жизни. Вот когда увижу, что мы по-настоящему свободны и независимы, захвачу своих семерых сыновей и поеду домой, в Армению. Здесь не жизнь.
— По-твоему, жизнь во Фресно — не жизнь?
— Именно. Кто мы здесь такие? Мы здесь армяне — и больше ничего. Вот кто мы такие.
— Ну и что?
— Да кто такие здесь армяне? Ничто, хуже чем ничто. Нас здесь вообще недолюбливают.
— А за что нас любить?
— Другими словами можно сказать: они нас ненавидят. Посмотрят на тебя, и сразу чувствуешь: они нас терпеть не могут.
— Кто это так смотрит? Ты о ком?
— Не хуже моего знаешь о ком! Об американцах.
— Со мной такого не бывает, а раз с тобой случается, значит, надо к тебе приглядеться получше, — может, и не зря американцы на тебя смотрят с ненавистью.
И внимательно разглядывая собеседника, говоривший добавлял:
— Да, их винить трудно. Хоть бы ты усы подстриг, что ли.
— Ты хочешь сказать, что ты американец и можешь мне указывать, стричь мне усы или нет? А почему ты совсем без усов?
Но тут вмешивался кто-нибудь из слушающих:
— Господа, разве в усах дело? Если американцы нас не очень любят, надо спросить самих себя отчего.
— А ты сам что думаешь на этот счет?
— В общем, по-моему, мы должны согласиться, что большинство наших здесь, во Фресно, — армяне не из богатых.
— Армяне и в Армении, и во Фресно одинаковы — они живые люди. Если нас ненавидят американцы за то, что мы живые, если их ненависть невозможно снести, то остается одно из двух: либо покончить с собой, либо не обращать на их ненависть никакого внимания.
— Ну чего раскричался? И вообще мы слишком много кричим. Американцы на улице по одному нашему крику знают: кафе “Аракc” — место сборища армян.
— А почему они не должны знать, что это армянское кафе? Им больше понравится, если это будет англичанское кафе?
— Не англичанское, а английское. И, во всяком случае, я думаю. будь в нашем кафе поспокойнее оно бы им больше пришлось по вкусу, — всем нравятся люди цивилизованные.
— Мы были цивилизованным народом еще до открытия Америки!
— И все же американцы так не орут.
— Ха! У них кишка тонка так кричать.
— Какой толк спорить с армянином о цивилизации?
— Ну иди живи среди американцев, будь американцем. Вон ты как чисто выбрит, и лицо у тебя белое. Иди и помоги им стать цивилизованными.
— Господа, — раздается голос со стороны, — здесь же кафе. Мы приходим сюда выпить чашечку кофе, покурить, сыграть в карты или в нарды.
— Только это не главное, сэр. Мы приходим сюда узнать новости. Я хочу знать, что происходит в Армении.
— Мы получили свободу. У нас свое правительство, свой язык, церковь, законы, порядки, искусство, газеты и все остальное, что нужно уважающему себя народу.
— Слава Богу!
— Ты благодаришь Бога! Можно тебя спросить за что? За то, что погибло четыре миллиона армян, а горстка оставшихся объявила себя свободным и независимым народом? Ты что, протестант, что ли?
— Я принадлежу к нашей святой церкви.
— Тогда сделай одолжение, не возноси Господу хвалу за то, что нам было дано потерять с начала столетия в пять раз больше, чем нас осталось. Благодари Господа за воду, если хочешь: без нее не сварить кофе, не вырастить табак. Бездельничаем в этом кафе всю свою проклятую жизнь, вместо того чтобы гордо погибнуть, а еще называем себя армянами. Называй себя, если тебе нравится. Я не могу.
— Если ты не армянин, то кто же ты такой?
— Я стараюсь стать армянином вновь, а заодно помочь тебе и другим спорщикам собраться с духом и принять самое важное решение в жизни. Нужно выбирать одно из двух: если мы армяне и если мы на самом деле свободны и независимы, то что же мы, Господи прости, делаем здесь? Давайте решать — мы все должны вернуться на родину, а если нет, значит, мы уже больше не армяне, и тогда нечего горло драть понапрасну.
— По-твоему, мы больше не армяне, если не вернемся в Армению! Ты это хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что три моих сына и говорить толком по-армянски не умеют. И ни читать, ни писать. Им не нравятся их имена: Вартан, Тигран, Гайк. Они называют друг друга: Уолт, Дик, Айк. Больше того — им не нравится наша фамилия. Фамилия Караденизьян, видите ли, слишком трудна для них. Моя фамилия, фамилия моего отца и отца моего отца. Какая-то полоумная учительница в школе заменила ее на Гарднер, с ее изящным ротиком ей трудно было произносить Караденизьян. И теперь их фамилия Гарднер.
— Что же ты за человек, если позволил своим детям отказаться от фамилии, от фамилии, которую носишь ты?
— У них есть мать…
— Она что, англичанка? Ты это хочешь сказать?
— Она армянка, но кончила школу в Маунт Холиок. С самого детства, Господи спаси нас и помилуй, и говорит по-английски, и пишет, и читает. Кто ее знает, может, она себя и вообразила настоящей англичанкой.
— У нее что же — светлые волосы?
— Рыжие, а глаза голубые. Ну, тогда точно, это у нее от англичан. От крестоносцев. Они на всех, с кем сталкивались, оставляли свою отметину. Теперь уж это от тебя не зависит. Придется смириться — ее сыновья, твои сыновья станут англичанами.
— Американцами, а не англичанами. Она все твердит: “Мы должны быть американцами. Это наш патриотический долг. Мы должны отдать нашей новой родине все лучшее, что у нас есть”. Что же тут поделаешь? Я как-то сказал сыновьям, что Армения, наконец, стала независимой. Но это произвело на них такое же впечатление, как если бы я сказал им, что на винограде в саду зеленые листья. Они даже ответили не по-армянски. Они сказали: “Уи ар глэд, дэд”. Не отец, не гайрик, а “дэд”. И это все. Я им говорю здесь же, при матери, а она стоит с этой своей маунтхолиокской улыбкой, что они должны начать заниматься в армянской школе, учиться читать, писать и правильно говорить по-армянски, одним словом, готовиться к возвращению в Армению. Мы же должны будем принять на себя ответственность за нашу родину! Но они все трое улыбаются, так же как их мамаша, и я от этих улыбочек сбежал сюда: здесь и накурено, и шум, и гам, а все-таки жив здесь еще армянский дух.
— Твоя проблема — личная, а не национальная.
— Все проблемы — личные, -вступается кто-то за огорченного отца. — Но они становятся национальными. Проблема этого славного человека — это насущная проблема армян во всем мире. Должны ли наши дети быть армянами или американцами? И если случится, что мы уедем во Францию, — французами и так далее? Мы помним Армению, а наши дети нет. Значит, они должны меньше любить единственную страну, которую знают, чем страну, откуда их родители? Разве можем мы этого от них ждать? И сколько еще будем от них этой любви требовать?
— Но три ваших сына… Как, вы сказали, их зовут?
— Вардан, Тигран и Гайк.
— Да. Так вот вы сами сказали, они не только отказываются ехать в Армению, но даже ходить в армянскую школу.
— И называют друг друга Уолт, Дик и Айк, — добавляет их отец с отвращением.
— Да. Да. Уолт, Дик и Айк. И они предпочли фамилию Гарднер, не так ли? Ну вот, мы должны вычеркнуть их. Они больше не армяне, они — американцы. Они ничего не станут делать для Армении. Вопрос в том, что мы сделаем для Армении?
— А что мы можем сделать? Пить кофе, курить, играть в карты и разговаривать.
Мы не говорим, мы орем. Американцы ненавидят нас.

И так без конца, и я хочу понять, в чем же истина, понять не только Армению, но любую страну. И не только армян, но любой народ.
Во Фресно три кафе, и после войны я взял за правило каждый день заглядывать в каждое хотя бы на минутку. Все равно на моем углу никто не покупал газеты, и вообще я был не прочь избавиться от своей торговли. Мне вновь и вновь хотелось смотреть на этих стариков и слышать что-нибудь об их родине… нашей родине… Моей родине.
Кафе “Аракc” назвали по имени этой реки, но оно словно воплощало всю Армению. Оно было самое большое, шумное и людное из всех. Раньше в нем был просто склад. Его арендовали три партнера — теперь хозяева кафе, они собственноручно варили и подавали кофе.
Вдоль стены направо стояло двенадцать столиков для игры в нарды и карты. Столько же столиков — у противоположной стены, для любителей посидеть, покурить, выпить кофе и поболтать.
Здесь на каждом столике большой кувшин с водой и четыре стакана. В кафе продавался большими пачками золотистый измирский табак для самокруток — их предпочитали посетители кафе. Здесь можно было также купить наргиле.
Ни одна женщина никогда не показывалась в кафе, хотя никакого запрета вроде и не было. Они просто не ходили туда — так же, как не ходят женщины в городах и селах Армении. Видимо, считалось, что кафе создано прежде всего для того, чтобы мужчины могли поговорить без женщин. Мужчины шли в кафе, а женщины ходили в гости, угощали друг друга, шили, беседовали, и это скрашивало их жизнь.

Визиты в “Аракc”, “Еттем” и “Арарат”, находившиеся совсем рядом с моим углом, я оправдывал перед самим собой надеждой продать газету, хотя на самом деле никто у меня там газет не покупал. Но это не имело значения.
Время от времени кто-нибудь брал у меня газету и, просмотрев первую страницу, быстро перелистывал остальные, аккуратно складывал и возвращал мне, иногда кивнув в знак благодарности, иногда перебросившись со мной несколькими словами, а иногда с возмущенным видом, может быть, потому, что в газете ничего не написали об Армении. Это не сердило меня. Наоборот, я был рад: у меня хоть есть предлог поболтаться здесь и послушать разговоры взрослых. Меня влекло в эти кафе, где собравшиеся шумно бранили друг друга, выкрикивали по-турецки очки, бросая кости, тасовали, сдавали карты, шлепали ими по столу. Что-то здесь придавало смысл и значительность моему существованию, а может быть, помогало ощутить радость от сознания своей незначительности по сравнению с тем всеобъемлющим, в котором ты растворен, радость от того, что ты частица народа, его общности, его воспоминаний, борьбы и неудач; ведь даже неудачи исполнены бурной жизненной правды, которая не признает, отвергает неудачу.

— Это мы, — что-то говорило во мне. — И ты только посмотри, послушай нас, мы кажемся помешанными, кричим, как безумные, друг на друга, но это потому, что в нас все-таки бурлит жизнь. Потому, что все-таки мы — это сама Армения.

Но потом мне вдруг приходит в голову:
— К черту Армению. К черту наши безумные лица, нелепую злость и нелепое одиночество. Каждый за себя, и я за себя. Какое мне дело до этих посторонних людей, глазастых, усатых, вечно сердитых, беспокойных и недовольных.

Иногда я видел там кого-нибудь из родных. Кто-нибудь окликал меня, и мы улыбались, глядя друг на друга: я с восемнадцатью газетами, которые нужно было продать, и двоюродный брат моей матери Оваким, игравший в нарды. Или ее младший брат Арам. Или дядя Арама, младший брат отца Арама — Гарабет, чьи большие черные усы давно поседели. Когда мы сталкивались с ним лицом к лицу, он говорил неторопливо и отчетливо, как всегда:
— Вилли, мальчик мой, зачем ты приходишь сюда, в это сборище никчемных стариков? Ты не заработаешь и пятака среди этих бездомных нищих, этих разорившихся виноградарей, зубных врачей, позабывших, как выглядят испорченные зубы, адвокатов, не имеющих клиентов, редакторов, у которых нет никаких новостей для передовой, и ленивых рабочих.
И, поглядывая при этом на виноградаря, рабочего, зубного врача, адвоката, редактора, он добавлял:
— Каждый из них — это солдат без ружья, без родины, у него даже врага настоящего нет, если не считать самого себя.

Он запускал при этом руку в карман и вытаскивал пригоршню монет, чтобы отобрать одну для меня, заранее зная, что я не приму этого подарка.

— Нет? Ты не возьмешь полдоллара? — И, опуская деньги обратно в карман, говорил с гордостью: -Это, господа, мой племянник, сын Такуи — Вилли. Иди, Вилли, не обращай на нас, стариков, внимания. Забудь.

Но я не мог забыть их, и я не мог забыть то, что не могли забыть они, — Армению, на нашем языке -Гайастан, землю народа ‘Гай” — никогда не виданную мной далекую горную страну. Как могу я забыть эту страну из-за того только, что я случайно родился в Америке, в городе Фресно, штат Калифорния? И хотел я этого или нет, — эти старики и я были одно целое. И что бы ни было, а я — частица Армении. А в мои 12 лет я и думать не мог забыть себя.

И вот опять на улице, выкрикивая заголовки газет, разве не славлю я Армению и свое собственное имя! Да будь я проклят, если я забуду! Будь я проклят, если я когда-нибудь смогу ее забыть!

© Перевод с английского Г. Гаспарова
© Источник: Журнал “Армянский вестник”