«Самая холодная зима с 1854 года» — Уильям Сароян
Той зимой я сорвал сухожилие на правой ноге и до смерти влюбился в светлоглазую ангелоподобную одноклассницу Эмми Хейн. Тогда же мне приспичило подрабатывать, ведь развозя на велосипеде в чудовищный холод после школьных занятий телеграммы, я воспитывал себя по правилам Нью-Йоркской брошюры, учившей как следует жить, чтоб добиться известности и денег.
Все это происходило одновременно в самый холодный год долины Сан Джоакин с 1854 года. (О нашем холоде писали в газетах in cold print, и я с ними согласен.)
Как же было противно ледяным ранним утром вылезать из-под теплого одеяла! Бр-р-р! Невыносимо! Не помогало и то, что брошюра из Нью-Йорка утверждала: если хочешь добиться чего-нибудь путного в жизни, делай то, что тебе особенно ненавистно.
Лично я больше всего на свете не любил вставать ранним холодным утром. Но теперь, хоть у меня и смыкались веки, я все равно поднимался! Меня бесило, что нужно вылезать из-под одеяла, но я, дрожа, стаскивал с себя теплое белье и, лязгая зубами, натягивал заскорузлую от холода одежонку. Ведь нарисованный на нью-йоркской брошюре дядька, тыча в меня кривым пальцем, твердил:
– Ты катишься по наклонной плоскости! Только одни дураки выбирают линию наименьшего сопротивления, умные сопротивляются, добиваются денег, славы и власти!
– Чушь! – злился я. – Будешь со всеми спорить, а они тебе хорошо заплатят? Да? Как бы не так…
Когда я, играя в американский футбол, сорвал себе связку, было страшно холодно. Я так замерз, что, не мог встать и продолжал валяться на промерзшей земле, крича своим:
– Ре-бя-та! Отнимите у него мяч! Не давайте ему забить!
Я потерпел поражение, как генерал. Но умирать не собирался. Какое время умирать? Я еще ничего не видел на этом свете! Даже ни разу не заговорил с Эммой Хейнес!
Джонни Купер подбежал ко мне, и, взглянув на меня с брезгливостью, спросил:
– Ты чего валяешься?
– Болит нога.
– Что ты несешь?
– Не могу встать. Что-то с правой ногой.
Джонни в ответ прошипел:
– Язык, видно, не отнялся. Ну так выкрикивай команды, лежа. А то чужаки считают, что они круче нас. Мы должны показать им, кто круче!
Я приказывал, валяясь на леденящей земле. И мы победили этих дебилов, что живут через дорогу! Да еще как, – со счетом 187 на 177! И я даже сделал нормальное сообщение. Но, когда после игры началась драка, я сказал себе: «Стоп!» И пополз вдоль большого дома, а там начал высвистывать своего младшего брата Рэлли: 3 длинных свистка и 7 коротких. Прохожие злились. Они ворчали, что стыдно ползать, как червяк, что я всегда делаю глупости, а теперь, как идиот, изображаю калеку!
Но теперь я не дурачился. Мне было очень холодно и так болела нога, что мне было наплевать на прохожих. Мой брат Рэлли, как только услышал условный свист, примчался и нашел меня. Запыхавшись, он сказал:
– Почему ползаешь? Что с тобой?
– Не знаю. К правой ноге не дотрагивайся, я мерзну. Рэлли, ты ведь уже подрос! Отнеси меня домой на спине, братик!
– Нет. Спину можно сломать, – ответил Рэлли.
– Не сломаешь, я точно знаю, что не сломаешь…
– Не могу. Лучше встань! – ответил он жестко. Раз левая в порядке, я встану с твоей правой стороны. Три ноги на двух братьев, – это нормально. Обхвати меня слева, я тебя – справа и потопали!
Рэлли помог мне. За полчаса мы прошли три дома. Я пропрыгал всю дорогу на левой ноге, а дома натер больную мазью Слоама. Мазь жгла, нога болела и стала красной. На следующее утро я не смог на нее наступить и в школу не пошел.
В девять утра почтальон принес мне брошюру из нью-йоркской школы заочного обучения. Я прочел ее от корки до корки. Там говорилось о двух парнях. Один горбился над книжкой, а другой – поплевывал, прислонясь к стенке в бильярдной, – он только что забил шар в лузу и насмешливо глядел на приятеля. Предполагалось, что пареньком, сидящим за книгой, нужно восхищаться. Тогда как другой жил явно веселее.
Кто из этих юношей добьется успеха? – спрашивалось в брошюре.
Смотря в чем, – подумал я. И решил, что у паренька, шляющегося по бильярдным, хотя бы есть шанс стать чемпионом по бильярду, а паренька, уткнувшегося в книгу, в будущем ждет после долгой и нудной учебы, самое большее – это место клерка в офисе… Разве это жизнь? Впрочем, ну его. Пускай живет как хочет.
И я решил больше не тратить денег на заочное обучение.
Целую неделю после травмы я не мог ездить на велосипеде. Но мало помалу моя нога стала снова сгибаться, понемногу я смог опускать и поднимать ее снова. Потом начал на нее наступать. А через неделю после той игры в футбол, я отправился в школу. Пока болела нога, я ехал медленно и, наверно, смешно, ведь обычно я носился, как ветер. Тогда, когда мне было некуда спешить, теперь приходилось правую ногу оставлять висеть, а педаль крутить одной левой.
Люди на улице посмеивались, а я про себя их ругал: «Смейтесь, смейтесь. Раз вы такие гады, у человека нога сломана, а вы только и знаете ха-ха-ха и хи-хи-хи…»
Мне давно хотелось получить работу посыльного, заработать хоть сколько-то и купить себе охотничье ружье и рыболовные снасти, а потом, (почему бы и нет?), купить себе маленький Фордик, жить на свободе, охотиться и удить рыбу. Но почему-то я все никак не решался зайти на почту и спросить о работе. Хотя я считал себя достаточно взрослым для этого, но все равно чего-то побаивался… А теперь, когда связка на моей ноге разорвалась, и я с таким трудом передвигался, я взял да и зашел на телеграф устраиваться на работу и тут же ее получил!
Начальником там был классный дядька по имени Джиффорд. Он не сразу понял, как я странно езжу, а когда заметил – был потрясен, и, когда я в темноте вернулся в офис, спросил:
– Бога ради, сынок, почему ты от меня скрыл, что ты хромой?
– Потому что, я не хромой. А у меня, просто травма правой ноги, и я втираю мазь Слоама, завтра-послезавтра все будет в порядке, даю вам слово.
Он не выпер меня с работы, и больше никогда не говорил об этом. Хотя было холодно, я работал с четырех дня до двенадцати часов ночи ежедневно, клянусь, это были самые холодные часы дня и ночи в сутках! Дул страшный ветер, уличная пыль забивала мне глаза. Окоченевшими руками я вцеплялся в руль велосипеда, и воображал, что как только я вернусь в офис, тут же напишу заявление об уходе, но, когда возвращался, никогда не писал, – ведь я все еще хромал и никуда больше не мог устроиться.
Незаметно для себя я привык ко всему, – и к песку с пылью, летевшим мне в глаза, и к коченеющим рукам, и к дурацким собакам на темных улицах, преследующим меня, и даже к хромоте. Я как-то забыл о ней, а моя нога мало-помалу себе заживала, теперь во время езды я мог, как раньше, выкидывать кое какие штучки на своем велосипеде. Например, – вдруг сворачивал и легко, как мне думалось элегантно, лавировал между мчащимися машинами.
Спать я ложился не раньше часа, а по утрам, будильник звонил около семи. Спал я всего шесть часов (мне было нужно тринадцать!) Вылезать из постели было невмоготу, но приходилось вставать, есть завтрак, садиться на велосипед и мчаться в школу. Кроме всего прочего я знал, что увижу там Эмму Хейнес! Весь день я там клевал носом. А Эмма Хейнес сидела через проход, неподалеку от меня и, наверно, все видела. Я так хотел спать, что спал с открытыми глазами. А когда наша учительница, бедная миссис Хагерти, (она умерла в 1932 году в возрасте шестидесяти семи лет), вызывала меня и задавала мне какой-нибудь вопрос, я продолжал спать мертвым сном. Все это время я бредил Эммой Хейнес, которая сидела через проход.
Миссис Хагерти дергала меня за ухо, чтобы мои открытые глаза наконец увидели ее. Как-то я во время ее урока так разоспался, что уронил голову на сложенные руки. На этот раз Миссис Хагерти заставила себя разбудить меня. Она была очень задета, по правде говоря, я ее понимаю.
Тогда она сказала:
– Молодой человек, вы, по-видимому, принимаете наш класс за номер в гостинице…
Но, несмотря ни на что, ровно в три тридцать я просыпался и тут же бежал вон из школы. На велосипеде, мчался на телеграф, одевал пальто и форменную шапку и приступал к работе.
Так получилось, что школа больше не имела для меня никакого значения. Я засыпал через две минуты после того, как садился за парту, но все равно чувствовал, что прекрасная Эмма Хейнес где-то поблизости.
Как-то я так уснул, что, проснувшись, потянулся и зевнул, и тут же понял, что меня видит Она. До этого я никогда не замечал, чтоб Она, хотя бы раз, посмотрела на меня. И тогда я решился и положил на ее парту записку. В ней было написано: «Эмма, я люблю тебя. Дейв».
Она мгновенно встала, подошла к учительнице и передала ей мою записку. А миссис Хагерти сказала мне:
– Молодой человек, вы сочинили это ужасное послание?
– Да, мэм, – ответил я.
– Немедленно отправляйтесь к директору и отдайте это ему.
Ну, я пошел в кабинет директора и отдал ему свою записку. Наш директор, Мистер Боулер, был мужчиной очень крупным. Он спросил меня:
– Это, правда, мой мальчик, что ты сам написал эту записку?
– Правда, сэр, – согласился я.
– Ты, наверно, не имеешь представления о том, кто есть Эмма Хейнес?.. А может, напротив, знаешь?
– Я слышал, что у ее отца есть магазины и дома в городе, а за городом много ферм и понял, что они богаты.
– И, несмотря на это, ты ей написал такое?
– Да, сэр.
– Как мне представляется, это самое невероятное любовное признание нашего времени. Видишь ли, по долгу службы я обязан тебя наказать. Но сегодня я так устал, что не смогу тебя выпороть, как следует. Поэтому весь сегодняшний день ты будешь у меня на побегушках.
И я поступил в распоряжение мистера Боуэра на целый день. Он послал меня в лавку Пабста за двумя сэндвичами ржаного хлеба с ветчиной и двумя бутылками клубничной шипучки и заставил меня немедленно выпить всю бутылку и съесть целый сэндвич!
– Тут такая штука, – сказал он под конец завтрака. – Пообещай мне, сын мой, что ты навсегда оставишь в покое Эмму Хейнес.
– Почему? – спросил я.
– Из этого ничего хорошего для тебя не выйдет. Она – дочь богача, ты – сын бедняка. Пойми, беда будет только расти.
И, хотя я усек, что мистер Бауэр абсолютно прав, я захотел спорить:
– А вдруг она тоже влюблена в меня, но тайно? – сказал я.
– Ну, что с тобой? Забудь ее. А то влипнешь в скверную историю. Это тебе я говорю. И все-таки почему ты написал ей так кратко и так прямо?
– Ну потому что я ее люблю… – сказал я.
– Ясно, – сказал он. – Сказано убедительно.
Эта зима была страшно долгой и, если верить газетам, самой холодной начиная с 1854 года. Я долго еще любил Эмму Хейнес. Я видел, как она катается в автомобиле с сыновьями богатых людей и думал, что умру с горя.
Моя любовь была чем-то вроде моей хромоты, но мазь Слоама в этом помочь не могла…
Весной, когда засияло солнце и стало тепло, я вдруг почувствовал себя распрямившимся. Я ехал на велосипеде по городу. И неожиданно увидел Эмму Хейнес в шикарном зеленом Бьюике с самым мерзким маменькиным сынком в мире Эвереттом Родесом. И понял, что сейчас могу расквитаться с этой куклой Эммой Хейнес, которая не знает цену искренней любви и ездит по городу с этим слизняком. Я помчался за ними, ухмыльнулся в ее кукольное личико в окошке и так громко чмокнул губами, что, наверно, было слышно на весь квартал…
Потом я во всю мочь моего велосипеда помчался без рук вниз по улице, откалывая акробатические коленца…
Заодно стало понятно, что мне ни к чему всякие дурацкие курсы, что моя нога в полном порядке, а с «Слоамом» и холодной зимой кончено лет на сто! Я стер с зеркала своей души сусальный образ Эммы Ха и помчался дальше, наслаждаясь свободой.
© Перевод Марии Лукьяновой
Добавить комментарий